плиссе, аккуратно повесила ее на спинку стула, надела фартучек, разогрела жаркое — у нее все с собой — остатки упаковала в наш холодильник и легла в кровать. Он возлег сверху, и тут пришла я — с ребенком гуляла и вернулась домой. А стены в искрах. Не умея занять себя в минуты чужого секса, я пошла на кухню, пустила воду в раковину, вода шла холодная, шумела, и через ледяные бульбульки воды я услышала: хлопнула входная дверь. Лида свалила. Дальше рассказывать? Спасибо свекрови — муж хотя бы не взлезал на броневичок с плакатом, а наоборот: сын дипломата, он старательно внушал мне, что мне померещилось. Галлюцинации, слепота — он был убедителен. Остальные мужья не расходовали своей фантазии, как мой щедрый лапульчик, и мотивировались сурово, доступно, решительно, без неловкого демонизма любовников: а) мужчине можно в принципе; б) поэту надо в принципе; в) гению все позволено; г) мужчина полигамен и воин: ему надо успеть вбросить семя, пока не убили на войне; д) эволюция что-то подобное в виду и имела; е)…
Если верить в эволюцию, то, видимо, она что-то имела в виду. Но Дарвин умер, не решив эволюционной загадки. Ни естественный отбор, ни половой не предполагают мышления и нравственного чувства, — написал Дарвин своей рукой. Я читала своими глазами. Просил же Дарвин: ученые будущего, разгадайте же, откуда мышление и нравственное чувство. Иначе все эти отборы — сказки. Вопрос не решен, и мои мужья и прочие идут строем, будто все дарвинисты. Вульгарные. Я не могу простить измену, поскольку она атеистична. Она разрушает дом. Она убивает радость и желание. В измене нет Бога. Измена дьяволична. Может, поэтому и не болят старые измены? Выкинула из сюжета — все, заросло. Было бы в измене что-нибудь божественное, может, я поверила бы в «а» или «д», или «е». Божественное светилось бы до сего дня. А эти калеки, составляющие общество? Готовность подсмеяться над пострадавшей стороной, добить, нахамить типа а-вдруг-у-них-любовь, — все лояльничают и обнимают преступника. Поздравляют, словно героя: надо же, вот молодец, вот силен. Общество трупоедов, не опасающихся за свое пищеварение.
* * *
Я думал о реинкарнации — не то и не так. Качество смерти — качество возвращения, это ясно. Может быть, я чую параллельные вселенные, хотя б одну, и при большом распухающем свидетеле мы записываем озарение: все мы здесь и всегда. Мучительна загадка слова здесь, смешно желание попасть обратно в здесь изо здеся. Мы не верим в смысл и могущество смерти, а ведь она оборудована каплями, реками, цунами кайфории. Зачем? Затем. Хорошо смотреть в окно в Центре Москвы воскресным утром: не верится, что люди спят и живы, встанут и выйдут, и по мордасам настучат, и банок набросают, и примутся жениться и рожать по старинке, родовыми путями, повизгивая. Скоро бабы примолкнут, а детям в школах будут рассказывать легенды о библейском указании — чтоб рожала в муках — и как ему веками следовали. Победило чувство юмора, боль отменили, рожают смеясь или хотя бы под наркозом, а вообще, я думаю, рожать не больно, и все от психического заражения.
Изборск и Словенские ключи. Белый лебедь акробатично кувыркается в озере. Все ловили лебедя в объективы, а лебедь нырял, шустро чистил перья и опять нырял, будто утка, коих окрест было премного. Утки к лебедю не лезли, покрякивали на утят, выгибали шеи, жеманно поднимали плечи, показывая цветные подмышки цвета индиго, и я подумал, что все птицы помечены. «Синей краской под крыльями?» Я еще подумал и согласился, что метить уток синей краской было бы нелегко. Зрители решили: порода, ведь явного цветового разделения на самок и селезней, привычного нам в Москве, не наблюдалось. Все были серо-коричневые на первый взгляд, а при взмахах и поворотах вспыхивали изумительными пятнами. Колористической дерзости, потаенной, мощной — на Городищенском озере полно. Сверху суровая монашеская мантия, а сокровенно-утиное весело сверкает на солнце, потягучими движениями крыльев допускаемом в утиную подмышку. На озере тут утки ведут себя как торопливые лебедята. Сказка про гадкого утенка, меняем экспозицию, получаем озерный постмодернизм: в семье прекрасных серых уток, дружно живущих на озере, пополняемом со скоростью 3,5 л/сек водой из регулярно освящаемых источников, имеющих вид водопадов, называемых «Ключи двенадцати апостолов», завелся подкидыш, впоследствии разоблаченный как лебедь, и его выучили хорошим манерам: нырять и чиститься, крутиться и плавать, неожиданно меняя направление, прочь-всякую-царственность — мнимую, конечно — повадки брось, нечего тут породу растворять. Удовлетворенный напутствием, лебеденок вырос настоящей бодрой уткой, а утки, тайком взяв от иностранца все лучшее, навострили лыжи крылья поднимать величаво, до — еще чуть-чуть бы! — соединения за спиной своих могучих крыльев верхушечками, поворотиками. Подмышки не забыть.
Сейчас на подходе к Словенским ключам нет прежнего уведомления, что из двенадцати ключей лишь одиннадцать живые, а двенадцатый называется «Девичьи слезы». В народе осталась шутка, я взял ее у таксиста, что среди живых ключей один мертвый: русская рулетка, сказал извозчик. А прежде авторы знака вроде придорожного ничтоже сумняшеся уведомляли паломников, что лишь Провидение может указать человеку, какой ключ — его. Подозреваю, что гадания на ключах принесли в жемчужную местность обильный неправославный дух, и поэтому сейчас, воспоминанием о залетных суеверных гостях, развешаны маленькие таблички с просьбой не вязать ленты. Многие сначала не понимают, какие такие ленты.
Вячеслав, не желавший величаться отцом, перед крыльцом монашеского корпуса сказал мне 31 июля, что туристы — ладно, все понятно, но есть православные туристы. Воспоследовал кинематографичный рассказ о женщине, припавшей к иконе всем телом и возлежавшей то недвижно, то со внезапным прикладыванием своих бус и серег по очереди, словом, еле уговорили вернуться в группу, экскурсия продолжилась. Я ляпнул, что суеверие, видимо, а Вячеслав уточнил, что неоязычество. Прожив тут неделю, я бы не стал уже посмеиваться над женщиной, пытающейся слиться с образом Богородицы через стекло. Обнимает и обнимает. Уж как умеет. Мало ли кто как идет к Богу. А замученных страстями девушек и женщин, которые уж совсем тут ни ступить ни молвить не умели бы, я не видел. Внутреннее чувство как-то держит и подсказывает, что можно и что нельзя. Тут даже я крещусь пред входом. И по головному платку местные не волнуются. Один раз казак-охранник в белейшей рубашке и красных лампасах, строгий, в очках, остановил вежливо сказал девчушке, что головушку-то надо бы покрыть.
* * *
Так Вячеслав-не-отец уточнил, что лежать на иконе всей грудью — не суеверие, а неоязычество. Я научилась вовремя закрывать рот. Вышел о. Филарет и повел куда-то, а я шла, не понимая, что происходит — в первый же день моего пребывания — немыслимое: ведут в келию архимандрита Иоанна (Крестьянкина), в ней жил он около сорока лет. И что со мной случилось в келии, рассказывать не буду. Можно подчеркнуть осу. Укусила в правую лопатку, под платьем, прилегавшим ко мне тесно. Была раздавлена моей рукой, потом извлечена рукой мужа: пришлось поднять платье на глазах у местной примечательностидосто бабы Любы, но она все в этой жизни видела. Что ей женщина, поднявшая платье до шеи в виду монастыря. Изыматель осы, муж укушенной, полил укус святой водой, давеча взятой из освященной скважины. Картина была всем хороша.
* * *
Хороша реформа: теперь гражданин до срока пенсии будет дорабатывать песком в песочных часах. Не то чтоб я не любил людей. Они люди. Просто люди.
